|
– И вам в самом деле хотелось пойти на фронт, и не было страха перед настоящим боем? – Я даже не думал об этом. У меня тогда был мальчишеский романтизм. – А кто-нибудь из старших рассказал, что такое настоящий бой? – Конечно, но, тем не менее, я искренне хотел защищать свою родину, хотел попасть на фронт, чтобы с винтовкой в руках бить немецких гадов. – Наверное, очень обидно было, что не получилось? – Ещё как! Я работал на военном заводе в Новосибирске, и меня не брали в армию, потому что у меня была «бронь», и не было призывного возраста. В военкомате я всех замучил – ходил туда каждый день. В конце концов, меня взяли, но не на фронт, а отправили учиться в астраханскую военно-авиационную школу механиков. В Астрахани я проучился два года и закончил училище, когда уже закончилась война. – Насколько правда, что во время войны были и те, кто хотел поражения нашей армии? – Я таких не встречал. Но говорили, что такие настроения были, особенно среди раскулаченных крестьян, тех, кто был против колхозов. Говорили, что они ждали немцев как освободителей. – А желание попасть на фронт было массовым? – Наверное, всё же не все хотели идти воевать. Я работал на заводе и работать, кстати, было очень тяжело. Смены были по 16 часов, кормили нас макаронами, которые поливали какой-то олифой. После 16 часов смены еле добредешь до дома, едва успеешь ополоснуться и рухнешь спать. Через восемь часов снова на работу. И никаких выходных. До того, как я упросил в военкомате взять меня в армию, я узнал, что в обкоме комсомола набирают на курсы радистов для заброски в тыл к немцам. Я побежал туда: «Возьмите меня!» Какой-то смешной инструктор обкома пугал меня своими вопросами: «А вот если ты попадёшь в плен к немцам, ты выдашь своих или нет?», а я ему отвечал: «Не выдам!» Потом выяснилось, что для того, чтобы попасть в эту команду, нужно было быть комсомольцем, а я им не был. Побежал в райком, быстро вступил в комсомол, представляете, только ради того, чтобы меня в ту команду для заброски в тыл взяли! А когда уже комсомольцем прибежал в обком, то узнал, что группу уже набрали и приёма больше не будет. Кажется, меня всю жизнь мой ангел-хранитель охранял от каких-то опасных вещей. Например, даже то, что я не попал на фронт и остался жив. Может быть, мы сейчас с вами и не беседовали бы, потому что большинство моих ровесников лежат в земле сырой. Вероятности, что я вернусь оттуда живым и здоровым, было мало. Мне кажется, что это мой ангел-хранитель постарался, чтобы меня отправили не на фронт, а в училище, и чтобы я не успел попасть на курсы радистов. – Наверное, он вам и в чём-то ещё помог? – Наверное, да. Например, как я, человек, не имеющий никакого театрального образования, стал артистом лучшего, как я считаю, театра страны и 33 года проработал с лучшим режиссёром Георгием Александровичем Товстоноговым. Первый театр, в который я попал, был театр имени Леси Украинки в Киеве. Тогда в нём царила удивительная творческая атмосфера благодаря его художественному руководителю Константину Хохлову. Для меня, мальчишки, пришедшего только что из армии и ничего не умеющего, была очень важна эта первая ступень моего театрального образования. Очень важно, куда и к кому ты попадаешь вначале, когда закладываются основы. С чем я пришёл из армии? Там восемь лет подряд у меня был подъём в 6 утра, потом политзанятия, физзарядка… – Слышали шутку, что у военных одна извилина, и та от фуражки? – Так я и пришёл в театр из армии с одной извилиной. (смеётся) Потом постепенно стали другие извилинки образовываться. – Ваш уход из армии в театр был сделан под влиянием отца, который тоже был актёром? – Нет, отец был категорически против того, чтобы я стал артистом, династические проблемы его совершенно не интересовали. Он очень хорошо знал актёрский мир, знал, насколько это неверная профессия, насколько она зависит от случая, стечения обстоятельств. Ему казалось, что военное училище, законченное мною, это прекрасное начало. Он видел меня военным инженером и думал, что я закончу академию, стану офицером. А тут – театр! Видимо, у меня всё-таки сыграли какие-то гены. Я вообще человек очень увлекающийся, и если чем-то увлекусь, то могу и глупости наделать. – Даже понимая, что делаете глупость? – Конечно, а потом начинается: «Боже! Ну что я наделал? Зачем?» – Отец видел, как вы играли? – Да. – Замечания делал? – Нет. Он, наверное, так же, как и я, не был склонен к педагогической деятельности. – У вас нет своего курса? – Нет. Главное, что я не испытываю никакого желания заниматься этим. Мне предлагали, но, во-первых, я чувствую, что не достоин этого. Этой работой надо заниматься с утра до вечера, быть вместе с ребятами, воспитывать их, учить. Я человек ленивый по своей природе и не представляю себе, как можно каждый день ходить на эти занятия. Быть генералом, как это делают некоторые мои коллеги, я не могу. Они, насколько мне известно, появляются на курсах два раза в год, а всё остальное время за них пашут их помощники. Я считаю это недостойным себя, ведь педагог в результате отвечает за жизнь этих девочек и мальчиков. От него зависит их судьба. Это очень серьёзное дело, и относиться к нему надо серьёзно. – Как вы думаете, почему сейчас среди ваших коллег не принято говорить о патриотизме, о гражданской позиции? Почему нет пьес, похожих на пьесы Гельмана или Шатрова? – Был период, когда общество требовало публицистики. – А сейчас не требует? – Видимо, нет. Сейчас мы вообще переживаем очень трудный для театра период. Я понимаю театр как серьёзное дело, иначе не выбирал бы этой профессии, и он очень важен для человеческого сообщества. Сейчас появилась тенденция – как можно скорее заработать денег, да побольше, не думая, каким способом и средствами, нравственно это или нет. Вот видите, (улыбается) сколько я вам наговорил, старый брюзга. – Трудно не согласиться с вами. А как живёт сегодня БДТ? – Трудно, но стараемся не терять того знамени и предназначения, которое существует у театра вообще. Если конкретнее, то как актёры могут жить достойно на зарплату в 4,5 тысячи рублей? Театр зарабатывает немного на билетах, и из этого фонда мы делаем прибавки к зарплатам, это хоть как-то делает их жизнь сносной. При этом мы не можем поднять цены на билеты, заботимся о своих зрителях. Мы не можем, как в антрепризе, заламывать цены по 3-5 тысяч за билет. К нам ходят семьи, которые ходили в БДТ поколениями. Как я могу драть с них бешеные деньги за билеты? Мы заботимся о нашей публике. –Как вы думаете, может ли в современной театральной обстановке появиться новый Товстоногов? – Теоретически это возможно, так же, как может появиться и Достоевский. Они же были такими людьми, как и все, из таких же клеток. Думаю, что если театр не скатится только до развлекательности, если он будет выполнять свою огромную задачу – заниматься воспитанием людей, напоминать им, что такое добро и что такое зло, то тогда могут появиться и новые лидеры. стр.1 стр.2 стр.3 |
    
|
Сайт создан в системе uCoz