|
( Интервью от 03.10.2002 - Газета ) "Я в политику никогда не уходил". Большой драматический театр имени Геогрия Товстоногова открыл новый сезон. Завтра состоится премьера спектакля "Костюмер". С художественным руководителем БДТ Кириллом Лавровым встретился корреспондент "ГАЗЕТЫ". - Кирилл Юрьевич, вам никогда не хочется сказать - 'Пошел к черту этот театр! Буду жить на даче, в Гатчине'? - Я знаю, что долго так не проживу. Тем более что у меня перед глазами опыт отца, который говорил, что терпеть не может стариков на сцене и в шестьдесят лет уйдет из театра. И он свое слово сдержал. Страшно бравировал этим, говорил, что ему все осточертело, драматургии нет, актеров нет, режиссеров нет, театр гибнет, он не желает в этом участвовать, вот купит удочку и будет ходить на Днепр удить рыбу. Ну, походил он на Днепр два дня, потом затосковал, и был страшно счастлив, когда его приглашали в тот же театр на разовую какую-то роль или в киношку сняться. Я чувствую, что я тоже вряд ли смогу без театра. Я вот уезжаю на дачу и могу продержаться там максимум неделю. Тянет. Вся жизнь была такой насыщенной, что взять и уйти на пенсион - значит вообще распрощаться... - В спектакле Григория Козлова 'Перед заходом солнца' вы сыграли Маттиаса Клаузена, пожилого человека, который решил изменить свою жизнь. Вы бы смогли поступить так? - Мне кажется, мой герой не так уж круто изменил свою жизнь - на любовь он имел право, поскольку был вдовец. Это был протест против неизбежного и естественного умирания. Он не хотел с этим согласиться. - В старости есть что-то положительное? - Ничего положительного в старости нет. Кроме легкого утешения, что ты можешь плюнуть в любую сторону и отправиться, куда хочешь. Но это слабое утешение. Гораздо больше теряешь с возрастом. - Вы сыграли немало политических лидеров - Ленин, Президент из 'Коварства и любви', а потом сами ушли в политику. Не было ощущения слияния жизни и театра? - Я в политику никогда, в общем, и не уходил. Но меня постоянно куда-то избирали, и я оказывался... где-то там. Но я никогда не занимался политикой в ущерб своему собственному делу. Наоборот, я всегда пытался использовать те возможности, которые мне предоставляла та или иная должность, чтобы помочь театру. - Ваш прапрадедушка дружил с Грибоедовым. Вам ничего не известно из подробностей этой дружбы? - Все не хватает времени... У предков по маминой линии было имение рядом с Хмелитой, имением Грибоедовых. У мамы еще остались детские воспоминания о том, как она там жила. Я туда собрался съездить где-то в середине восьмидесятых. Но доехал туда совсем недавно. И в музее я нашел факты, что Грибоедов с моим прапрадедом в какую-то чуть ли не масонскую ложу вместе вступали. Они дружили, расстояние между имениями - три версты... Вот если я уйду из театра, то тогда поеду в Хмелиту и буду изучать. - Вы неоднократно говорили, что собираетесь покинуть пост художественного руководителя БДТ и подбираете кандидатуру главрежа или худрука вашего театра. На каком этапе сейчас находится решение этой проблемы? - Решение этой проблемы зависит не от моего каприза и не от моего настроения. Время идет, необходим молодой энергичный человек, который будет строить театр дальше. Наверное, не стоит говорить, насколько сложно решить эту проблему. Все это затягивается не потому, что я хочу как можно дольше сидеть в этом кресле. Отнюдь. Я сюда попал против своей воли и по мере своих сил пытался сохранить то хорошее, что было в нашем театре. Но сохранять вечно ничего нельзя. И я, воспитанный в театре Товстоногова, где был лидер, который ставил здесь практически все спектакли, считаю, что и дальше театром должен руководить режиссер. Мне кажется неправильным, когда во главе театра становится то директор, то актер, то завлит, и приглашаются на постановки те или иные режиссеры. Хотя я вполне понимаю, что это, возможно, веление времени. На это могу лишь повторить, что я получил определенное театральное воспитание и могу действовать лишь исходя из него. - Из тех кандидатур, что у всех на слуху, - Темур Чхеидзе, Григорий Козлов - никто не годится для этой роли? - Почему? Они, на мой взгляд, вполне подходящие кандидаты. Вообще, все режиссеры, которые ставили у нас спектакли, приглашались с прицелом именно на это. Но по разным причинам пока это не состоялось: у каждого свои мотивы - и у нас, и у них. - Но ведь это может длиться бесконечно. - Решать эту проблему скороспело мне кажется преступлением. Можно нас упрекать во многих грехах, но то, что мы прожили этот период достойно и не скатились к позорному существованию, по-моему, очевидно. Этот процесс ожидания и выбора у меня лично вызывает уже какие-то судорожные движения. Я чувствую, что уже невозможно дальше, что надо, надо, надо... - Почему Темур Чхеидзе не возглавил театр? - Категорически отказывается! В течение всех десяти лет. Я считаю, что это было бы наиболее верным решением. Но Темур Нодарович не хочет, он попробовал этого хлеба в Тбилиси, в театре Марджанишвили, и его гораздо больше устраивает положение вольного художника. Да и не только его. При всей той системе, которая сейчас существует, совсем не так много желающих получить свой собственный театр. Сейчас ситуация резко изменилась, потому что все изменилось. Изменилось все! Отношение актеров к своему театру, понятие своего театра стало очень расплывчатым, появилось огромное количество антреприз... Я совсем не хочу сказать, что это плохо и с этим нужно бороться. Актеры получают такие нищенские заработные платы, что запретить им еще где-то заработать было бы просто бесчеловечно. Но то, что это разрушает театр, - тоже абсолютно бесспорно. Каждый раз, составляя репертуар, мы ломаем голову, раскладывая пасьянс: кто здесь, кто на гастролях, кто в Нью-Йорке, кто в Москве. Конечно, это все безумно сложно. - Если продолжить тему 'кандидатства' - почему Григорий Козлов, который поставил в вашем театре 'Перед заходом солнца', не стал худруком БДТ? - Я очень люблю Гришу. Мне кажется, он очень мягкий, тонкий и удивительно добрый человек. Я терпеть не могу злых людей. У меня к ним идиосинкразия. Он поставил у нас один спектакль, я думал, что он поставит у нас и второй. Но когда театр может поставить в сезон три, максимум четыре спектакля, то, естественно, одному человеку сделать две постановки просто невозможно. Кроме того, Гриша вот уже два года главный режиссер ТЮЗа. Так что пока я вам сегодня ничего окончательного сказать не могу. Я не хочу сейчас делать никаких заявлений, потому что меня уже упрекали: 'Лавров ежегодно заявляет о своем уходе, а все равно сидит в этом кресле!' Я просто хочу, чтобы люди поняли, что для меня это вопрос чрезвычайной важности. И я надеюсь, что в очень скором времени я его решу. Потом, мне бы хотелось, чтобы новый худрук пришел в театр тем же способом, каким пришел я. А я был избран тайным голосованием. - Разве в театре возможны такие демократические ходы? Я как-то смутно себе представляю выборы в присутствии нескольких кандидатов. - Ну, конечно, это не будет 'вече'. Не будет, конечно, тайного голосования с несколькими фамилиями. Но мне бы хотелось учесть точку зрения коллектива. - Система Станиславского построена на этическом оправдании лицедейства, на идее соборности, 'перекованной' в идею актерского ансамбля. Как вы чувствуете, на каком этапе развития находятся эти вещи сейчас? - Это сейчас почти совсем разрушено. Хотя, мне кажется, в этом был большой смысл. В этом было отношение к самому себе в искусстве, к своему месту в профессии, к своей миссии. - Помню, когда мы еще учились в ГИТИСе и собирались между лекциями в столовой, то, если иногда произносились слова вроде 'миссия' или 'служение', все от них почти шарахались. - Я очень хорошо понимаю, что выгляжу престарелым человеком, ругающим все новое. Да, я понимаю, что у молодых от этих слов сводит скулы. Но я не хочу ради того, чтобы казаться модным и не выглядеть ретроградом, менять свои убеждения. Ну я такой. Меня скоро вообще уже не будет на белом свете... Я просто выражаю свою точку зрения. Эти споры продолжались тысячелетия, и продолжаются, и будут продолжаться, пока существует на свете цивилизация и вообще человечество. Хотя, я думаю, не за горами и конец всего этого. Смотрите, что делалось недавно в Европе - все эти наводнения, жертвы, а эти пожары в России, лавины, а что сделалось с нравственностью, со здоровьем... Опять-таки я понимаю, что выгляжу как старик, которому собственный неизбежный уход кажется концом света. - А оптимизм вам ничто не внушает? - Оптимизм мне внушает каждый хороший спектакль, который я вижу. Удачи коллег никогда не вызывали у меня желчи. Я всегда искренне радуюсь за них. - Когда вы играли Городничего в будапештском спектакле Товстоногова на русском языке, а все ваши партнеры - на венгерском, как-то изменилось ваше понимание профессии? - Нет, ничего особенно не изменилось. Я мысленно переводил их реплики на русский язык. Потом, они так старались, чтобы я все понял! Единственная была опасность, что вдруг кто-то из них пропустит какую-то реплику, я отвечу, потом этот разнобой продлится, я закончу играть, а они еще будут долго продолжать. Но этого, слава богу, не случилось, и все было благополучно. - А ваша служба в армии каким-то образом повлияла на вашу актерскую сущность? Конечно, не в смысле навыков, а чего-то иного. - Актерскую - вряд ли. Чисто человеческую - наверное. Ведь до сих пор я в актерской среде - белая ворона. - Странно слышать это от руководителя крупнейшего питерского театра. - Я не профессию имею в виду, а жизненные принципы, установки. Тем, что называется закулисной жизнью, я никогда не интересовался. И может быть, меня поэтому мои коллеги и любят, что я никогда не принимаю участия ни в каких заговорах, сплетнях, интригах. Может быть, поэтому меня единогласно избрали художественным руководителем... А все эти качества, конечно, не в последнюю очередь были приобретены мной в течение восьми лет, проведенных в армии. Но ведь тогда была другая армия. Не было никакой дедовщины, там очень ценилась настоящая дружба, выручка, порядочность - словом, все те вещи, от которых сейчас молодежь морщится и считает, что это все пережитки прошлого. Ну, может быть, но так уж сложилась моя жизнь. А, так сказать, начальное воспитание я получил в семье, и принципиальным сторонником служения театру был отец. Потом был театр Леси Украинки, великолепная атмосфера там... Мы жили какой-то своей, очень интересной жизнью, которая сейчас для молодых, возможно, была бы не столь увлекательной. Вот я смотрю: после репетиции каждый куда-то бежит - этот в рекламе сниматься, другой в антрепризу, третий на съемки... - Я вот, готовясь к интервью с вами, читал в театральной библиотеке папки, посвященные вам... - Там папки есть? - Четыре. Там собраны все газетные вырезки, в которых упоминается ваше имя, начиная с 1956 года. Там есть упоминание о проводнике Николае Никаноровиче, с которым вы беседовали все время, пока ехали с Курил домой в Питер. Вы не помните, о чем вы говорили тогда? - Это было больше пятидесяти лет назад, поэтому я не помню подробностей. Я был очень взволнован предстоящей встречей с Ленинградом. Я всю ночь стоял в коридоре, курил. И ситуация была довольно странная: не было билетов, и я, солдат, ехал в международном вагоне. Я вез деньги в вещевом мешке, и тогда почти все они ушли на билет. Николай Никанорыч оказался очень симпатичным дядькой. Он, видимо, понимал мои ощущения и расспрашивал о службе, о доме, о родителях... - Вас не тяготила служба? - Конечно, это было тяжело. Но в конце концов привыкаешь. И естественно, уже заболев театром, я рвался оттуда и страшно боялся, что меня произведут в офицеры. А мой отец как раз хотел, чтобы я поступил в военную академию, стал военным инженером. - Он не хотел, чтобы вы шли в театр? - Не хотел. Он считал, что у меня нет для этого достаточных данных. Пройдя всю эту одиссею актерскую, он боялся, что у меня карьера не сложится. А ведь ничего страшнее нет, чем несостоявшийся актер. Он так же боялся за меня, как я боюсь, очень боюсь за дочь свою, которая тоже избрала этот путь. И вот уже внучка тоже заболела театром. Она с малых лет в театре. Она всегда болталась здесь. Оставить ее не с кем. Она все время с родителями, с дедом. Сидит в моем кабинете, играет в моего секретаря, поднимает трубку, записывает все. Она дитя кулис, конечно. - Я прочел целый ворох рецензий с одинаковыми эпитетами, которыми вас награждали. Я представил, как скучно было вам читать из года в год единодушный хор: верность, благородство, порода, чувство долга, героизм. Вам никогда не хотелось сыграть что-то подобное, скажем, Смердякову? Из чувства противоречия тому образу, который сложился у большей части критики и публики? - Я достаточно много играл подобных ролей. Начиная с Молчалина. У меня были такие опыты, а уж там что пишут... - А с комедиями сложилось? - У меня были комические роли, но больших удач не было. Все-таки с комедийным дарованием надо родиться. У меня не получилось. - Вы как-то формулируете различие питерской и московской театральной жизни? - Питер более скромный, Москва более нахальная. Во всем. И в демонстрации своих взглядов, и во всяческих эпатажных ходах. Я как-то спросил Петера Штайна: 'Вот ты играл с немецкими актерами, с итальянскими, русскими. Какая разница между ними и нами?' Он сказал, что немецкий актер выходит на сцену так (скромно становится в углу), а русский - так (делает шаг вперед, распахивая руки). Вот Москва выходит - вот так! - Есть какие-то образы вашего прошлого, воспоминания о которых доставляют вам неизменную радость? - Наверное, это детство. Хотя питерское детство у меня было самое банальное. Я был совершенно ординарным мальчишкой, мотал школу, ходил в кино. С моим приятелем пробовали бражку, которую варили к празднику его родители, а мы таскали из-под кровати этот бочонок. Ходили на демонстрации, хулиганили, дрались - ну, все было нормально. Об актерстве я вообще тогда не думал. Но когда прихожу сейчас в Озерной переулок, сердце так екает! Остался дом, почти в неприкосновенности осталась лестница, перила... Я поднялся на второй этаж, увидел нашу квартиру номер три. Помню даже наш номер телефона - 4-12-13. Тогда в Питере были маленькие номера! И такие яркие, но редкие вспышки памяти: помню, как отец меня несет на плечах, мне три года, я засыпаю, идет дождь... Он меня несет с Литейного, с просмотра фильма 'Третья молодость', где он снимался - это был его дебют. Он играл какого-то деревенского парня, а я снимался в массовке. Таким образом, мы с отцом одновременно начали наши кинематографические карьеры... И вот после просмотра этой картины, который проходил в Лектории, в Юсуповском дворце, он меня нес. И вот почему-то именно это помню необыкновенно отчетливо. Вечерний город, моросящий дождь, и я, сидящий на отце верхом, засыпаю, держась за его волосы и падая ему на голову. - Когда вы в 1943 году пошли добровольцем на фронт, родители не были против? - Отца не было, он был на фронте. В Новосибирске я жил с мамой, бабушкой и маленькой сестрой. Конечно, разговоры были, тем более что я работал на военном заводе и у меня была бронь. Но потом, когда я чуть не попал в школу радистов, которых забрасывали к немцам в плен, был скандал в доме. Маму и бабушку это категорически не устраивало. А потом, когда после этого пошел в армию - ну, слава богу, хоть так. А потом я попал в военное училище, и родители успокоились - значит, пока на фронт не пошлют. - Вы как-то сказали, что не любите сильных женщин и даже их боитесь. Почему? - Пожалуй, это правда. Мужчина, наверное, должен чувствовать потребность женщины в его собственной силе, женщина должна быть объектом защиты, поддержки. Поэтому когда сама по себе дама являет собой сильное начало, у меня это вызывает оторопь и некоторую растерянность. - Вам не попадаются на глаза статьи, написанные вами в пятидесятые годы, где вы называете Никиту Хрущева 'великим глашатаем мира, борцом за всемирное освобождение человечества'? - Я давно не читал этих статей. - А я вчера. В той самой папке. - Я знаю, что я в своей жизни не подписал ни одного коллективного письма. Я знаю, что я никогда не сказал ни одного хорошего слова о тех событиях, которые мне казались безнравственными. А от меня, естественно, требовали каких-то выступлений и петиций. Но я поддерживал те вещи, которые на мой взгляд были объективно положительными. Такие, как борьба за мир, реабилитация невинно осужденных. - Вы в похожих ситуациях с Михаилом Ульяновым, который принял на себя обязанности худрука одного из крупнейших театров страны - Вахтанговского. Вы не перезваниваетесь с ним, не обмениваетесь советами? - Специально мы не созваниваемся, чтобы на эти темы поговорить. Но когда мы встречаемся, то обязательно делимся бедами и проблемами. Они абсолютно идентичны! Что у него, что у меня - все то же самое! - Ульянов, похоже, очень устал. - А я, вы думаете, не устал? 03.10.2002. Артур Соломонов |
    
|
Сайт создан в системе uCoz